24 мая можно считать праздником новой поэзии. В этот день родились Иосиф Бродский (1940 — 1996) и Алексей Парщиков (1954 –2009) — поэты, которые обновили образный код русской поэзии, создали новое ее дыхание, углубленное, затрудненное, прерывистое. И новое видение, которое можно назвать сетевым или "фасеточным" — столько разных граней мира преломляется в нем. В их судьбах тоже есть общее. Обоим не нашлось места на родине: Бродского приютила Америка, Парщикова — Германия. Оба умерли возмутительно рано — в 55 лет. Парщикову выпало прожить всего на 9 недель дольше, чем Бродскому. Сегодня ему бы исполнилось 65 лет.
КОТЫ
По заводу, где делают левомицетин,
бродят коты.
Один, словно топляк, обросший ракушками,
коряв.
Другой - длинный с вытянутым языком -
пожарный багор.
А третий - исполинский, как штиль
в Персидском заливе.
Ходят по фармазаводу
и слизывают таблетки
между чумой и холерой,
гриппом и оспой,
виясь между смертями.
Они огибают всё, цари потворства,
и только околевая, обретают скелет.
Вот крючится чёрный, копает землю,
чудится ему, что он в ней зарыт.
А белый, наркотиками изнурённый,
перистый, словно ковыль,
сердечко в султанах.
Коты догадываются, что видят рай.
И становятся его опорными точками,
как если бы они натягивали брезент,
собираясь отряхивать
яблоню.
Алексей Парщиков.
На сайте Colta вышла моя переписка с Алексеем Парщиковым. К его 65-летию. Письма Алеши (13 из 16 опубликованных) замечательны не только как свидетельства его жизни и творчества. Это превосходная «проза поэта», вполне достойная встать в один ряд с эссеистической прозой О. Мандельштама и Б. Пастернака. Эти письма поражают блеском историко-культурного мышления, обращенного в данном случае не на прошлое, а на настоящее — художественную жизнь и литературно-общественный быт Москвы и русского зарубежья 1990-х— 2000-х годов. Это ассоциативно богатая, политически проницательная, саркастическая и вместе с тем лирически насыщенная, атмосферическая проза, отрывки которой могли бы войти в самое строго отобранное «Избранное» Парщикова.
Алексей Парщиков, его жена Екатерина Дробязко, Михаил Эпштейн в гостях у Вадима Месяца. Москва, 2004 г
Из писем Алексея Парщикова.
1996. "С одной стороны общество грезит создать некую Перпетуум Мобиле, мифическую модель (Эхо), чья интенция к угасанию сдерживается за счёт подкормки бедной Мобиле исчезающе малыми величинами, воздухом минимума, чертами цивилизованности, включая омолаживание (экономия возраста), новациями, поданными в замедленности и плавности предпочтений и декадентских поз, чтобы всё-таки обеспечить энергетический перепад в машине, необходимый для её работы, поддержать щекотливую степень риска, выраженную оксюмороном tentative stability (Lyn Hejinian); а с другой стороны — всеми когтями агент современного искусства и хорошего вкуса поддерживает гомеостаз в художественных стилях, их гарантированность. Мне это было тем более странно, что Москва проигрывала на мировом артрынке. При этом и в помине не надо было даже нимфы Перпетуум Мобиле, этой эшеровской ксерокопировальной вампирши с бледнеющей краской, ведь достаточно и навязчивости самого проекта, на который энергии не напасёшься. Эхо требует избыточности, вложений, подкормки, поленьев в топку и т.п. Всё это слишком, и можно пойти по менее ухабистому пути".
2007. "В Москве мы просидели долго, месяца полтора этой осенью. Были хмурые хозяйственные дела, пришлось походить по конторам. Там — в Москве — феерически славно и можно протусоваться всю жизнь, не узнав, кто ты на самом деле. А вообще-то скучно, если не кривить душой. Непобедимая, изморная, самоумножающаяся тавтологичность во всём и везде. Конечно, при доброжелательном отношении видится много хорошего, чистого, но продержаться в этом забвении можно недолго. Да, какой-то запас единомыслия пополняется, это благо, это пляж, но на море — штиль и средства передвижения выпадают из виду. Хочется скорее за стол, в библиотеку, туда, где не исчезали науки. Политика там интересна, но она интересна отсюда, извне России, а там, в Москве я вспомнил о политике, только когда мне попалась прекрасная книга Гудкова, Дубина и Левады «Проблема элиты в сегодняшней России»."
2008. "Почему нам всё же где-то не симпатичен Фауст? Из-за его нелепой любовной драмы? Мешковатый (или даже тренированный старик из центра здоровья), он всё как-то не попадает в любимчики, а только в «знаковые фигуры», в роль. Не значит, конечно, что он должен скалиться, как калифорнийский Терминатор, но с гётевским Фаустом как-то неуютно, недружно, в нём мало любви, тишины, а много сырости, шатания с опасной колбой с гомункулусом, какие-то навязчивые геологические, морские проекты, брызги моря и слюны. Он пародиен (если столкнуться с ним в Дорнахе у антропософов). Но пока он-то как раз и может всерьёз отнестись к вопросам Бога о челюстях крокодила, бегемота и распределении популяций онагров. Он одна из масок Иова, кажется. И пари Сатана там, у Гёте заключает…"